Камерный театр

Камерный театр открылся в Москве в 1914 году спектаклем „Сакунтала“ Калидасы. Театр располагался в помещении нынешнего Московского драматического театра им. А. С. Пушкина, что на Тверском бульваре. Основатель и руководитель театра — Александр Яковлевич Таиров (1885–1950). Театр был закрыт в 1950 году, значительная часть труппы вошла во вновь организованный Драматический театр им. А. С. Пушкина.

А. Я. Таиров начал работу в театре в 1905 году как актер. Уже в следующем году он был приглашен актером в театр В. Ф. Комиссаржевской. Позже играл в театрах Петербурга, Риги, три года прослужил в „Передвижном театре“ П. П. Гайдебурова, где и начал свою режиссерскую деятельность. В 1913 году вступил в труппу „Свободного театра“ под руководством К. А. Марджанова, где поставил спектакли „желтая кофта“ Хезельтова-Фюрста и пантомиму „Покрывало Пьеретты“ Шницлера В 1914 году вместе с Алисой Коонен и группой актеров открывает Камерный театр, с которым связана вся его дальнейшая творческая жизнь. Таиров — один из крупнейших режиссеров-реформаторов театрального искусства XX века.

Свой Камерный театр он назвал „театром эмоционально-насыщенных форм“, тем самым противопоставив его как принципам „условного театра“, провозглашенным В. Э. Мейерхольдом, так и натуралистическому и реалистическому театру. Таиров стремился к изощренному актерскому и режиссерскому мастерству, к романтическому и трагедийному репертуару, к сюжетам легендарным и поэтическим, к изображению сильных чувств и больших страстей. Первым своим спектаклем „Сакунтала“ он и заявив о своей творческой платформе. Программными спектаклями этого первоначального периода были также „Женитьба Фигаро“ Бомарше, „Покрывало Пьеретты“ Шницлера, „Фамира Кифаред“ И. Анненского, „Саломея“ Уайльда.

Камерный театр Таирова можно со всем основанием отнести к театру эстетическому — все принципы эстетического театра в его постановках были осуществлены с максимальной полнотой, а многие из них переосмыслены. Основу самодовлеющего и яркого театрального искусства Таиров видел в актере. А сами его представления об актере опирались на сохранившиеся в театральном предании сведения об актере „эпохи расцвета театра“. Все средства театральной выразительности были подчинены режиссером его представлениям об этом особенном специфическом актерском искусстве. Именно этим театр Таирова отличался от „условного театра“, каким он сложился в предыдущие века — в „условном театре“ актер был „марионеткой“ режиссёра, а его искусство было подчиненным „идее“, музыке, изобразительному началу театра и т. д. Таиров исходил из того, что актер и его роль совсем не условны. Но из этого не следовало, что Таиров создает реалистический театр — он говорит о „неореализме, то есть не о жизненном реализме, но о реализме искусств. Все составные театра — музыка, декорация, литературное произведение, костюмы должны, прежде всего, по его мнению, служить актеру для раскрытия именно его мастерства. Литературная основа для Таирова была источником, но не самоценным произведением.

Именно на ее основе театр и должен был создать „свое, новое самоценное произведение искусства“. Все и вся должны были стать служить на благо театра. В Камерном театре была произведена еще одна реформа, связанная с устройством сцены. Таиров считал, что в обычных спектаклях существовало противоречие между трехмерным телом актера и двухмерностью декорации. А потому Камерный театр строит объемные (трехмерные) декорации, цель их — предоставить актёру реальную базу для его действия“. В основу декорации положен геометрический принцип. Метрические декорации имеют бесконечный ряд всевозможных построении. Декорация театра всегда неровно изломана, она состоит из острых углов, возвышений, разнообразных лестниц — тут для актера открываются большие возможности для демонстрации ловкого владения своим телом. Художник в Камерном театре становится строителем вместо привычного живописания спектаклей.

Итак, спектакли Камерного театра — это „театральная жизнь с театральной обстановкой, с театральными декорациями, от актера такого театра требуется блестящее владение техникой роли — внешней и внутренней“. Таиров создавал свой ритмико-пластический стиль актерской игры. Образ, создаваемый актером, должен был рождаться в период постановки, формироваться путями „таинственными и чудесными“, прежде чем закрепиться в своей окончательной форме. Актеры театра словно „разыгрывали“ свою роль в согласии с ритмом спектакля, словно пропевали слова. В спектакле „Принцесса Брамбилла“ текст пьесы был пересоздан во время репетиции, он был переработан согласно намерениям театра. Декорации спектакля не обозначали никакого конкретного места, но были яркими, красочными, фантастическими. Разнообразие красок обрушивалось на зрителя, как и бесконечная линия сценической площадки — она образовывала, то лестницы, то балконы, то выступы. На сцене присутствовала яркая и праздничная толпа, а актер в спектакле был и акробатом, и певцом, и танцором. Все в этом спектакле было в движении, все было рассчитано на эмоциональное восприятие зрителя. А сам сюжет пьесы, собственно, отступил на второй план. Спектакль был бурным и веселым, шумным и эффектным. Борьба театра "…против мещанства в жизни, — писал Таиров, — сузилась до борьбы против мещанства лишь на театре… Сценическую площадку мы стали рассматривать как „мир в себе“».

В другой постановке Таирова, «Федре», которую принято считать одной из лучших, была заметна некая строгость и скупость в сравнении со сказочным миром гофмановской сказки. Все было строго, сдержанно, волнующе. Внешний рисунок спектакля оставался динамичным, но это была не динамика веселья, а тревоги. Театральный жест у актеров передавал их эмоции. Сама сцена напоминала античный дворец (колонны, выступы, рельеф оформления), и на этом фоне металась и терзалась от любви Федра. Федра словно бы возвращала в XX век трагическую актрису Древней Греции. Теперь Таиров говорит о «театре эстетического реализма».

Оба этих спектакля были поставлены Таировым после революции, которую он принял. Но путь его был, конечно же, достаточно труден, ибо после прошедших в экспериментальных и упоительно-стихийных театральных поисках начала 20-х годов Камерный театр начинают критиковать (в том числе и А. В. Луначарский), обвинять в воинствующем эстетизме, несовместимом с революционными идеалами эпохи. В первые послереволюционные годы театр по-прежнему продолжает считать, что свои сценические эмоции актер должен брать «не из подлинной жизни… но из сотворенной жизни того сценического образа, который из волшебной страны фантазии вызывает актер к его творческому бытию». Репертуар театра таким и был — далеким от всякой революционной действительности. Театр стремился не к вызыванию в публике социальных эмоций, но к пробуждению в ней «чистых» театральных эмоций. Вообще в это время создание реалистической или бытовой драмы и спектакля для многих казалось невозможным. Невозможно потому, что быт «революционной эпохи» быстро менялся, находился в мятущемся постоянном движении, не имел законченных форм. В дискуссии на эту тему приняли участие практически все крупные театральные деятели того времени. И многие полагали, что новая драма, отражающая время, будет возможна только тогда, когда быт примет «остывшие формы», как, собственно, и сама жизнь.

Таиров тоже принял участие в дискуссии — он пишет книгу «Записки режиссера» (1921). Он занял крайнюю позицию в вопросе о «революционном быте». Он по-прежнему считал, что театр должен уносить зрителя от окружающей его действительности в мир фантазии, «в чудесные страны Урдара». Выступая на одном из диспутов, чрезвычайно распространенных в те годы, Таиров опять подчеркнул свое резко отрицательное отношение ко всяким попыткам ввести на сцену материал сегодняшней революционной действительности. «Если должны быть на сцене коммунисты, — заявил он с трибуны, полемизируя с Мейерхольдом, — то получается слияние театра с жизнью… перенесение театра в жизнь». И заключил: «Это — гибель театра». Однако пройдет десять лет и тот же Таиров поставит «Оптимистическую трагедию» Вс. Вишневского. И, конечно же, в этом спектакле не будет никакой гофмановской фантастической «страны Урдара», а возникнет вполне реальная обстановка революционного времени, а главная артистка театра Алиса Коонен сменит стилизованную одежду своих прежних героинь на кожаную куртку комиссара времен гражданской войны. Так что тезис о «несценичности и нетеатральности» революционной действительности теперь воспринимался как курьез. Но тогда, в начале 20-х годов, очень многие деятели театра, вплоть до тех, кто отстаивал принципы реализма, относились к «революционной действительности» примерно так же, как и эстет Таиров. Для самого Таирова вопрос «о признании революции» был решен хотя бы и тем, что его Камерный театр в канун революции буквально погибал экономически — сборы были крайне малы, средств на поддержку театра почти не было. Новая (революционная) власть дала ему деньги, сделала театр государственным, и даже некоторое время он был введен в группу «академических театров». Но, тем не менее, вопрос об эстетически дозволенном каждый режиссер должен был решать сам — для Таирова эта граница находилась на весьма большом отдалении от того, что было материалом живой и реальной жизни.